|
|
В традиционном Китае широкое распространение получила система психофизической тренировки, подразделявшаяся на ряд относительно самостоятельных систем, имевших общее наименование "гунфу". Являясь неотъемлемым составным элементом культуры психической деятельности, эта система была теснейшим образом связана с различными религиозно-философскими, социокультурными и политическими традициями и институтами старого Китая, выполняя разнообразные функции: психотерапевтические, воспитательные (психопропедевтические), профилактические, общеоздоровительные и т.д. (см. [1]).
Данная работа не претендует на всестороннее освещение феномена "гунфу" как составного элемента китайской и, более того, дальневосточной культурной традиции. Мы постараемся затронуть лишь некоторые, наиболее важные, на наш взгляд, аспекты этого явления, связанные с оценкой его места в тайных религиозных объединениях так называемой "группы Байлянь" (общество "Белого Лотоса"), т.е. в сектантской традиции старого Китая, генетически связанной с буддизмом1.
Под термином "гунфу" (букв.: время, досуг; прилежание; работать, стараться) в широком контексте традиционной китайской культуры психической деятельности подразумевалась любая деятельность человека, призванная содействовать его морально-психическому самоусовершенствованию и оптимизации его психологического, этического и физического состояния в соответствии с предписаниями тех или иных учений, в рамках которых культивировалась эта практика. В более узком смысле данный термин означал определенную систему психофизической подготовки, направленную на достижение совершенства в том или ином виде ушу – военно-прикладных искусств. Последние широко практиковались в тайных религиозных объединениях старого Китая, в том числе и в буддийских сектах группы Байлянь (в частности, большой популярностью у членов различных ответвлений секты "Байляньцзяо" – "Учение Белого Лотоса" – пользовались такие стили ушу, как "Шаолинь", "Багуа").
Однако применительно именно к народной сектантской традиции и исходя из общего контекста доступных нам источников наиболее близким по сути представляется перевод этого термина как "искусство" со смысловым оттенком "дар" (т.е. определенные естественные способности человека, данные ему от природы) или "мастерство", в котором подразумевается, что этим свойством человек наделен изначально, от природы и что он может выявить в себе, развить и реализовать с помощью определенной психокультуры, но чему невозможно просто обучиться, что невозможно натренировать в себе, не имея определенной предрасположенности. Необходимо отметить и такую специфическую особенность практики "гунфу" в народных сектах, как ее связь с сугубо религиозной практикой и с различными религиозно-идеалистическими представлениями, в частности с верой в сверхъестественную защитительную силу заклинания-мантры, состоящей из восьми иероглифов. Это было обусловлено общей исторической ограниченностью народных движений в средние века (Китай в этом смысле не является исключением), когда всякий протест против существующего строя и господствующей в данном обществе идеологии неизбежно облекался в религиозную форму.
Но хотя мантра играла важную роль в сектантской практике "гунфу", наряду с ней адепты этих объединений практиковали и сугубо прикладные "искусства", из которых наиболее общими были массаж и другие приемы целительства, а также набор специальных, особо эффективных приемов боевого единоборства (с оружием и без него). Большое внимание в этой практике уделялось также различным методам медитации и концентрации, заимствованным из буддийской практики психотренинга и психической саморегуляции.
Сказанное отнюдь не означает, что обучение средствам профилактики и исцеления болезней практиковалось лишь в народных сектах. Оно означает другое: из огромного комплекса различных видов "гунфу", широко распространенных в традиционном Китае, некоторые виды этих "искусств-практик" в сочетании с "восьмизнаковой" мантрой стали существенной частью религиозного учения и религиозного движения в традиции "Белого Лотоса", которое одновременно носило характер политического движения, т.е. было специфической формой классовой борьбы китайского народа.
Члены этих религиозно-политических объединений верили, что молитвенное заклинание-мантра воплощает "духовную суть" сектантского вероучения, его квинтэссенцию, способную воздействовать на состояние человека, на его судьбу (как "земную", так и "последующую").
Для "непосвященных" текст мантры был достаточно эзотеричен и темен: "чжэнькун – цзясян, ушэн – лаому" (абсолютная пустота – родина; извечное или не рожденное – матушка). С конца XVIII в. к этим восьми иероглифам добавилось еще восемь: "Го цюй, айньцзай; Милэ вэйлай" (Прошлое, настоящее; Милэ – прибудет). Этот набор слов в сущности представляет собой сжатый "конспект" учения о Лаому2 как о верховном креативном божестве, местопребывание которого (чжэнь кун) – прародина, она же одновременно и конечная цель всех верующих, достижение коей равнозначно полному "спасению". Согласно этому учению, завершающее трехстадийность мировой истории грядущее пришествие на землю будды Милэ (Майтрейя), посланного Лаому, рассматривалось как приближение "поворота кальпы" и космических перемен в судьбах человечества.
В обиходном языке мантра называлась "чжоу юй" – "заклинательная песнь", или "гэцзюэ" – "песенное заклинание". Более же каноническое ее название – "ба цзы чжэнь цзин" ("восьмииероглифная сутра" или, сокращенно, "чжэнь янь" – "истинные слова").
Мантра, которую учитель сообщал ученику, считалась знаком причастности к вере, конечной и высшей магической формулой, способной обеспечить членам секты "блага" разного уровня ценностной шкалы.
Первая, высокая знаковая ценность формулы-мантры как доказательства истинной причастности к секте вполне осознавалась властями, для которых уже одно знание мантры служило основанием для вынесения сурового приговора. Члены же народных сект считали, что, как и чтение тантрических мантр, простое декламирование нараспев этой формулы обладало магической силой "воодушевлять на благие дела и защищать от дурного".
Существовало некое подобие между функцией мантры и функцией самого "мастера" – учителя "гунфу": так же как последний считался тем искусней, чем сильнее чувствовал свое "посредничество", ощущая, что источник его дара – "сверху", "свыше" – от Ушэнлаому, так и мантра – это то, посредством чего постоянно напоминалась, подчеркивалась связь результативности "гунфу" с элементом сакрального и с доктринальным началом сектантской религиозной структуры. Даже во время фехтования или боксирования участники сопровождали все движения, выпады рецитацией мантры.
Способы или виды ритуальной рецитации широко варьировались: от предельно эзотерических, сложно зашифрованных и детально разработанных до совсем простых.
Декламация-медитация восходила к тому типу внутренней тренировки (нэйгун), который в Китае известен по крайней мере с IV в. до н.э. и который предназначался для приведения в движение и циркуляции "жизненного дыхания" – "ци". Считалось, что это полезно как в духовном, так и в терапевтическом плане и приносит хорошее здоровье и долгую жизнь.
Е.Б.Поршнева
Читайте далее:
Предыдущая страница: