БУДУЧИ ПРОФЕССОРОМ ПСИХОЛИНГВИСТИКИ В ПАРИЖЕ И АВТОРОМ МНОГИХ ПРИЗНАННЫХ РАБОТ И КНИГ, ДОКТОР АЛЬФРЕД ТОМАТИС ЗНАЕТ ЦЕНУ НАУЧНЫХ ДАННЫХ, КАК НИКТО ДРУГОЙ.
Будучи профессором психолингвистики в Париже и автором многих признанных работ и книг, доктор Альфред Томатис знает цену научных данных, как никто другой. Но он знает также, что одна рассказанная история иногда может объяснить, в чём суть дела, гораздо более эффективно и просто, чем десяток исследований. Поэтому, когда ему бывает нужно проиллюстрировать важность пренатального обучения, он часто рассказывает историю Одили, ребёнка, страдавшего аутизмом (ребёнка, избегающего контактов с внешним миром), которая была его пациенткой несколько лет назад.
Как большинство детей с подобным дефектом, Одиль была абсолютно немой. Когда доктор Томатис впервые осматривал её в своём кабинете, она не говорила, и, казалось, не слышала, когда к ней обращались. Сначала Одиль угрюмо молчала. На мало-помалу лечение доктора Томатиса стало помогать, и ему удалось вытащить девочку из замкнутого круга молчания и одиночества. Через месяц она уже слушала и говорила. Естественно, её родители были рады её успехам, но в то же время они были ошеломлены, заметив, что их дочь гораздо лучше понимала их, когда они говорили по-английски, чем по-французски. Их поразило, откуда девочка могла знать английский язык. Родители почти не говорили по-английски дома, а Одиль, которой было уже четыре года, до того, как она попала к доктору Томатису, не произнесла ни слова и казалась совершенно равнодушной к речи других людей, на каком бы языке она не звучала. Даже если утверждать, что девочка научилась говорить по-английски, слыша время от времени обрывки английских фраз, произнесённые родителями, что маловероятно, возникает вопрос: почему её старшие (и здоровые) братья и сёстры не обучились этому языку таким же образом?
Сначала доктор Томатис тоже был удивлён происходящим. Всё объяснилось, когда мама Одили однажды вскользь упомянула, что в течение большей части беременности она работала в парижской импортно-экспортной фирме, где сотрудники говорили только по-английски.
Открытие возможности закладки основ языка in utero замкнуло круг. Сорок лет назад такое утверждение было бы отвергнуто как нечто невозможное, хотя четыреста лет назад оно было бы принято как само собой разумеющееся. Наши предки прекрасно знали, что впечатления беременной женщины накладывают отпечаток на психику ребёнка. Поэтому в Китае первые больницы для беременных были устроены ещё тысячу лет назад. Даже в самых примитивных культурах всегда были правила, ограждающие беременных от отрицательных эмоций, предупреждающие о вреде всего, что могло бы испугать их, как, например, зрелище пожара. Многовековой опыт учил людей насколько опасны последствия страха и волнений, испытываемых беременной женщиной.
Ссылки на пренатальные влияния можно найти во многих старинных текстах, от записок Гиппократа до Библии. В Святом Евангелии от Луки (1. 44) читаем, например слова Елизаветы: “Ибо, когда голос приветствия Твоего дошёл до слуха моего, взыграл младенец радостно во чреве моём”.
Но первым, кто понял всю глубину и сложность связи матери и ребёнка, был не святой и не врач; это был великий итальянский художник и изобретатель, гениальный Леонардо да Винчи. В “Quaderni” Леонардо говорится о влиянии впечатлений беременной женщины на ребёнка больше, чем во многих из современных книг по медицине. Вот одно из наиболее проникновенных мест его труда: “Одна душа управляет двумя телами… то, чего хочет мать, отражается и на ребёнке, которого она носит под сердцем во время этих желаний… воля, желание, страх, испытываемые матерью, или её душевная боль имеет бoльшую власть над ребёнком, чем над матерью, потому что ребёнок часто теряет свою жизнь через них”.
Остальным из нас потребовалось четыреста лет и помощь ещё одного гения, чтобы дорасти до понимания мысли Леонардо. В восемнадцатом веке начался долгий, мучительный роман человека и машины, и результаты его сказались на всех сферах человеческой жизни и, конечно, на медицине. Врачи смотрели на человеческое тело примерно так же, как дети сегодня смотрят на эректоры. Что же касается болезни – задача состояла в том, чтобы выяснить, что и где “сломалось” и почему не происходит то, что должно там происходить. Значение придавалось только тому, что можно увидеть, пощупать и проверить.
Это было похвальное стремление – но до определённой степени. Таким образом медицина избавлялась от предрассудков, которые властвовали над нею в течение предыдущих двух тысячелетий и приобретала более научное обоснование. В ходе этого процесса врачи стали всё более и более подозрительно относиться к тем явлениям, которые нельзя было взвесить, измерить или положить под микроскоп. Чувства и эмоции казались им чем-то смутным, ускользающим и совершенно не связанным с новым рациональным миром точной медицины. В начале этого века, однако, многие из этих “неточных” элементов вновь возвратились в медицину благодаря психоаналитическим теориям Зигмунда Фрейда.
Фрейд лишь поверхностно касается проблемы неродившегося ребёнка. В его время в неврологии и биологии традиционным было мнение, что ребёнок недостаточно созрел для того, чтобы чувствовать и переживать осмысленно, до тех пор, пока не достигнет возраста двух или трёх лет, поэтому Фрейд считал, что личность начинает формироваться только в более позднем возрасте.
Но Фрейд, хотя и ненамеренно, всё же внёс свой огромный вклад в пренатальную психологию. Он установил, что отрицательные эмоции и впечатления приносят вред физическому здоровью. Болезни, возникающие вследствие такого влияния, он назвал психосоматическими. И не важно, что он при этом имел в виду язву и мигрень. Главным в его идее было то, что эмоция может вызвать физическую боль и даже изменения в организме человека. Учёные задались вопросом: если это действительно так, не могут ли эмоции повлиять на развитие ребёнка в утробе матери?
К концу сороковых – началу пятидесятых учёные, и среди них Игорь Карузо и Зепп Шиндлер из Университета в Зальцбурге, Австрия, Лестер Зонтаг и Петер Фодор из Соединённых Штатов, Фридрих Крузе из Германии, Деннис Стотт из Университета Глазго, Д.У.Уинникотт из Лондонского университета и Гюстав Ханс Грабер из Швейцарии, были уверены, что эмоции матери именно так и влияют на плод. Но они не могли подтвердить это лабораторными исследованиями.
Психиатры и психоаналитики, они имели только такие орудия, как мысли и воспоминания. И если к концу пятидесятых они взлетели на крыльях своих идей гораздо выше, чем считали это возможным, когда только начинали работать в этом направлении, то теперь им необходимо было перевести эти идеи на язык конкретных, доказанных фактов, которые могли бы подтвердить их коллеги – физиологи. Им нужна была технология, позволявшая изучать ребёнка in utero. В то время не было таких приборов и инструментов.
Медицинская технология догнала, наконец, развитие научной мысли в конце шестидесятых. И благодаря тому, что большинство из этих учёных дожили в добром здравии до очень почтенного возраста (а некоторые живы и здравствуют и поныне) им посчастливилось увидеть, как учёные нового поколения своими исследованиями подтверждают правильность их идей. Работы таких неврологов, как Доминик Пурпура из медицинского колледжа Альберта Эйнштейна в городе Нью-Йорке, Марии З. Сэлэм и Ричарда Д. Эдэмса из Гарварда, таких аудиологов, как Эрик Веденберг из Шведского исследовательского института Каролинска, таких акушеров, как Антонио Дж. Феррериа из института исследований мозга в Пало Альто, доктор Элберт Лайли из Высшей школы при Национальной женской клинике в Оклэнде, Новая Зеландия и доктор Маргарет Лайли, его жена, – наконец представили то, чего так не хватало раньше: строгие неопровержимые физиологические свидетельства того, что плод внутри матки слышит, ощущает и чувствует. Выяснилось, что ребёнок, каким его показали исследования всех этих учёных, оказался гораздо более развитым в эмоциональном, интеллектуальном и физическом отношениях, чем предполагали Уинкотт, Крузе и другие пионеры пренатальной психологии.
К пятой неделе, например, ребёнок уже имеет на удивление сложный набор рефлекторных действий. К восьмой неделе он уже не просто двигает головой, руками и туловищем; эти движения складываются, как показывают исследования, в примитивный язык, выражающий его предпочтения и антипатии при помощи точных толчков и подёргиваний. Он особенно не любит, когда его толкают. Попробуйте нажать на живот беременной женщине – и её десятинедельный плод быстро отодвинется к противоположной стенке матки (эти движения были зарегистрированы при помощи различных приборов).
Зная, что ребёнок в матке ведёт себя так, чтобы обеспечить себе наиболее удобное и приятное существование, можно найти объяснение тому, что многие новорожденные так беспокойно ведут себя по ночам. In utero ночь была для ребёнка самым активным временем суток. В постели беременная женщина не может как следует расслабиться и редко лежит спокойно, не двигаясь. Изжога, желудочные расстройства, судороги икроножных мышц заставляют её ворочаться с боку на бок; она обычно несколько раз за ночь поднимается, чтобы сходить в туалет. Поэтому мне не кажется слишком странным, что некоторые дети рождаются с инверсированным режимом сна и бодрствования.
Чтобы овладеть мимикой, ребёнку требуется больше времени, чем для овладения движениями всего тела. К четвёртому месяцу он уже умеет хмуриться, морщиться и гримасничать. Основными рефлексами он овладевает тоже примерно к этому времени. Дотроньтесь до его век (эксперименты проводились in utero) – и он моргнёт, вместо того, чтобы отпрянуть всем телом, как он делал раньше; дотроньтесь до его губ – и он начнёт сосать.
Ещё через четыре-восемь недель он проявляет такую же чувствительность к прикосновению, как годовалый ребёнок. Если во время медицинского осмотра случайно дотрагиваются до его головы, он быстро отводит голову в сторону. Он просто ненавидит холодную воду и начинает активно брыкаться, когда её вводят в желудок его матери.
Одним из самых удивительных открытий было то, что ребёнок in utero – своего рода гурман. При добавлении сахарина в его обычно пресную амниотическую жидкость частота глотательных движений увеличивается вдвое. При добавлении неприятного на вкус масла липидол он не только сразу же перестаёт глотать, но и начинает гримасничать.
Исследования последних лет свидетельствуют о том, что начиная с двадцать четвёрной недели ребёнок постоянно слушает. Среда его обитания, матка в животе матери – очень шумное место. Он слышит урчание в животе, и это самые громкие для него звуки. Голоса матери и отца, а также другие случайные звуки более приглушены, но и их ребёнок различает. Но самый главный звук в его мире – это сердцебиение матери. Пока сердце бьётся в нормальном ритме, ребёнок знает, что всё в порядке и чувствует себя в безопасности.
Память о постоянно звучащем сердцебиении – причина того, что ребёнка легко успокоить, прижав к груди, и маленьких детей укачивает тиканье часов, хотя взрослые люди в суете рабочего дня редко замечают шум кондиционера или звук пишущей машинки. Доктор Альберт Лайли считает, что именно подсознательная память о сердцебиении матери заставляет взрослых людей, которых просят подобрать наиболее приятную для них частоту ударов метронома, выбрать примерно ту, которая соответствует сердечному ритму: от пятидесяти до девяноста ударов в минуту.
Другой специалист, Элиас Карнетти, считает, что воспоминаниями о материнском сердцебиении объясняется и наш музыкальный вкус. Все известные ударные ритмы сводятся к двум основным моделям: топоту копыт бегущих животных и ритму сокращений человеческого сердца. Первая из них легко объяснима; это воспоминание человечества о своём охотничьем прошлом. И всё же вторая более широко распространена, даже среди народов, всё ещё находящихся на стадии охотничьей культуры.
Борис Бротт убеждён, что его интерес к музыке пробудился ещё до рождения. Это же утверждают и многие другие музыканты, среди них Артур Рубинштейн и Иегуди Менухин. Более того, Мишель Клементс, аудиолог, в результате своих исследований пришла к выводу, что у ребёнка in utero есть любимая и нелюбимая музыка, и установила, какая именно.
Как я уже упоминал раньше, один из любимых композиторов детей до рождения – Вивальди, другой их любимец – Моцарт. Доктор Клементс утверждает, что когда на проигрыватель ставили пластинку с их божественными произведениями, сердцебиение плода каждый раз становилось ровнее и ребёнок меньше брыкался. Музыка Брамса, Бетховена и все виды рок-музыки, наоборот, приводила большинство неродившихся детей в волнение. Когда беременные мамы слушали эту музыку, их дети начинали активно двигаться и толкаться в матке.
«БУДУЧИ ПРОФЕССОРОМ ПСИХОЛИНГВИСТИКИ В ПАРИЖЕ И АВТОРОМ МНОГИХ ПРИЗНАННЫХ РАБОТ И КНИГ, ДОКТОР АЛЬФРЕД ТОМАТИС ЗНАЕТ ЦЕНУ НАУЧНЫХ ДАННЫХ, КАК НИКТО ДРУГОЙ»
Вернуться в раздел
Читайте далее:
Предыдущая страница:
