|
|
Психоаналитическая теория интерпретации сновидения, или психоаналитическая теория сновидения недавно обсуждалась Полем Тикером в его монументальной книге «Философская интерпретация (Paul Ricoeur, 1965). Ричард М.Джонс в своей книге «Новая психология сновидений» (Richard M.Jones, 1970) тщательно обсудил значение последних открытий в области психофизиологии сна и сновидения для классической теории сновидения.
Основываясь на переписке Фрейда с Флиссом я предположил, выше (сс. 45-70) [этот сборник]):
Что позволило Фрейду трансформировать свой героический субъективный опыт самоанализа в терапевтическую процедуру, — так это его гениальная способность к абстракции, благодаря ей он воссоздал все существенные элементы ситуации сновидца в психоаналитической обстановке, так что во время сеанса психоанализа человек, находясь в бодрствующем сознательном состоянии, мог физически, через невроз трансфера, вновь переживать бессознательные психические тревоги и блокирующие состояния, нарушающие функционирование его эго и ограничивающие его аффективную свободу. Далее я предложил концепцию «хорошего сновидения» и детализировал необходимые условия интрапсихического состояния сновидца, делающего возможным формирование такого сновидения. Я повторю здесь лишь две из четырнадцати характерных черт, рассмотренных выше, ибо они имеют отношение к моему обсуждению:
1. Нарциссическая способность эго получать удовлетворение из мира снов вместо чистого нарциссизма сна или конкретного удовлетворения реальностью. Это подразумевает способность эго переносить фрустрацию и допускать символическое удовлетворение.
2. Способность эго к символизации и работа сновидения, поддерживающая достаточное количество направленных против первичного процесса катексисов, необходимых для того, чтобы сновидение стало событием интрапсихической коммуникации.
Моя десятилетняя клиническая работа со времени написания статьи позволяет утверждать, что для врача-психоаналитика поиск значения сновидения так же важен, как и восприятие пациентом сновидения как вещи в себе. Противоположностью «хорошего сновидения» является не «плохое сновидение», а сновидение, разрушающее интрапсихическую актуализацию процесса в жизни или в ходе психоанализа. Поэтому я представлю свои доводы с точки зрения двух аспектов сновидения: первый связан с неспособностью использовать символические процессы, задействованные в формировании сновидения, а второй касается пространства сновидения, в котором сновидение реализуется.
Неспособность видеть сон
Каждый психоаналитик-клиницист надеется, что сновидения обеспечат ему доступ к подавленному бессознательному пациента, и всем знакомо изменение качества сновидения, происходящие в ходе психоанализа: сновидения помогают нам подойти к бессознательным фантазиям и объектным отношениям, а также открывают нам и пациенту пред-сознательные защитные механизмы эго, иным образом недоступные для наблюдения. Преимущественное и более тонкое использование трансфера в современных методиках психоаналитической терапии несколько изменило представление о сновидении как о главном носителе бессознательного материала.
Уже само название говорит о том, что слово «использование» я позаимствовал из теорий Винникотта. На мои представления в этой области существенное влияние оказали две его статьи. Они помогли мне разобраться с клиническими случаями, уже в течение нескольких лет привлекавшими мое внимание. Это работы «Сновидение, фантазирование и жизненный процесс» и «Использование сновидений в понимании объектных отношений «(обе опубликованы в книге «Игра и реальность» (1971b)). Я очень кратко изложу основные моменты доводов Винникотта.
В первой работе он представляет историю болезни женщины средних лет, вся ее предшествующая жизнь нарушалась и узурпировалась фантазированием или «чем-то типа снов наяву». Из своего материала Винникотт заключает:
«Сновидение включается в объект-отношения б реальном мире, а жизнь включается в мир сновидения хорошо известным, особенно психоаналитикам, образом. Однако в противоположность этому фантазирование остается изолированным явлением, оно поглощает энергию, но не вносит никакого вклада ни в сновидение, ни в жизнь. На протяжении всей жизни этой пациентки, с самых ранних лет фантазирование оставалось в определенной мере неизменным. Его характер определился ко времени, когда ей испольнилось два или три года. Но оно наблюдалось и раньше и, вероятно, началось вместе с избавлением от привычки сосать палец.
Другая, отличающая эти два ряда явлений особенность состоит в том, что в то время, как значительная часть сновидения и чувств, относящихся к реальной жизни, подвержены подавлению, такое подавление отличается от недоступности фантазирования. Недоступность фантазирования связана скорее с диссоциацией, чем с подавлением. Постепенно, по мере развития личности и избавления от жестко организованных диссоциаций, эта пациентка начала осознавать, сколь важным было всегда для нее фантазирование. Одновременно фантазирование превращалось в воображение, связанное со сновидениями и реальностью».
В своей второй работе Винникотт тщательно разделяет объектное отношение и использование объекта. Он резюмирует свои доводы следующим образом:
«Чтобы использовать объект, субъект должен развить способность использовать объекты, что является частью изменения отношения к принципу реальности. Эту способность нельзя назвать врожденной, нельзя также считать ее развитие у индивидуума само собой разумеющимся. Развитие способности использовать объект служит еще одним примером процесса созревания как чего-то зависящего от благоприятного окруженния. В отношении последовательности можно сказать, что вначале есть объекту, и только потом появляется использование; однако в человеческом развитии самой сложной, наверное, является промежуточная стадия; ее нарушения в раннем детстве требуют наибольших усилий при лечении. Эта промежуточная между отношением и использованием стадия заключается в помещении субъектом объекта вне сферы всесильного контроля субъекта; то есть, восприятие субъектом объекта как внешнего явления, а не как проективной сущности, фактически, признание его как реально существующего по своему собственному праву».
Чем больше я размышлял над этими концепциями Винникотта, тем больше убеждался, что они могут плодотворно использоваться для достижения подлинного понимания некоторых сновидений наших пациентов. Сновидения, которые прежде я считал разновидностью интрапсихической защиты от болезненных воспоминаний и фантазий, я теперь оцениваю иначе и нахожу этот подход полезным в клиническом отношении.
В первые месяцы психоанализа молодого мужчины, когда пациент в своих воспоминаниях и трансфере был глубоко поглощен травматическими переживаниями детства, он рассказал о своем первом сновидении, очень продолжительном и сложном, полном причудливых деталей. Его пересказывание заняло большую часть сеанса, а затем он заметил: «Я смог рассказать вам лишь часть всего сновидения. Оно снилось мне всю ночь и было очень ярким в своих деталях и событиях». Он остановился, ожидая от меня каких-то комментариев, но все, что я ему сказал, — это: «У меня сложилось впечатление, что вам не удалось увидеть сон, вытекающий из нашей недавней работы, вместо этого вас захватило абсурдное смешение образов. Я задаюсь вопросом: спали ли вы вообще прошлой ночью?» Эти слова поразили его, и, смущаясь, он рассказал, что, начиная с периода полового созревания, такие сны снятся ему всю его жизнь и всегда оставляют его с ощущением собственной нереальности и измученным. Кроме того, он добавил, что после таких сновидений у него всегда оставалось ощущение, будто бы он вовсе не спал, а попадал в какой-то жуткий мир, который он навязчиво продолжал выстраивать, дополняя его различными запутанными событиями и эпизодами, ни как не меняя своего положения. Он неоднократно хотел поговорить об этих сновидениях, но забывал о них к тому времени, когда приходил на сеанс. Если бы я спросил его об ассоциациях к какому-либо элементу сна, то пациент представил бы мне обильный материал, поддающийся вполне осмысленным интерпретациям. Но что меня неожиданно поразило, — так это его сновидение в целом как бессмысленное психическое событие и то, насколько оно нарушило процессы, протекающие на этой стадии его анализа. С этого момента стало возможным обсуждение и изучение весьма специфической скрытой в нем диссоциации, о которой он мог теперь говорить как об ответственной за то, что он считал отсутствием у себя образной эмпатии по отношению к прочитанному, увиденному по телевизору или даже услышанному от своих друзей. Он мог легко регрессировать к такому типу галлюцинаторного мышления: когда он читал, слушал или смотрел, в его голове быстро проносился конгломерат причудливых образов. Он утверждал, что для погружения в такого рода грезы, ему не нужно засыпать. Чтобы фантазирование завладело им, ему нужно было всего лишь немного отрешиться от стресса или усталости. И он всегда осознавал его пагубные влияния на свое мышление, отношение к другим людям и реальной жизни. В большей мере его беспокоил тот факт, что даже в компании знакомых он впадал в такого типа галлюцинирование, и друзья часто говорили, что он засыпает, слушая их.
От интерпретации подобного использования сновидения как разновидности мастурбационной фантазии меня удержало отсутствие в нем каких-либо сексуальных элементов или возбуждения. Это была вещь, существующая по своему собственному праву, высоко организованная интрапсихическая структура, узурпировавшая функцию подлинного сновидения, фантазии или даже творческого мышления. Это была точная лицевая сторона того, что Марион Милнер (Marion Milner) описала как состояние мечтания. По мере продвижения психоанализа мы смогли более ясно увидеть генезис этого состояния. Пациент начал припоминать, как все свое детство страдал от ужасных ночных кошмаров, ни один из которых он не мог вспомнить. Эти кошмары прекратились к моменту полового созревания. В тот момент, когда пациент увидел и рассказал об этом продолжительном сновидении, он только начинал проявлять способность говорить об ужасах своего детства. Он родился в семье зажиточных образованных людей и был единственным ребенком. Его отец, преуспевающий бизнесмен, был алкоголиком, и мой пациент являлся свидетелем бесчисленных сцен пьяных неистовств. В детстве его мать довольно часто пряталась в его комнате и спала там, чтобы избежать пьяной болтовни мужа. Родители развелись, когда пациенту было десять лет. Он остался с матерью.
Я не намерен рассматривать весь комплекс детерминант его типа галлюцинирования. Однако на некоторые из них следует указать. Зрелой способности использовать сновидение для исполнения желания или сохранения состояния сна, несомненно, нанес ущерб острый характер его детской травмы. У него мы наблюдаем отсутствие двух необходимых предварительных условий для развития способности видеть сны, упоминавшихся в моей предшествующей статье. Он мог видеть только кошмары. С наступлением половой зрелости, когда семейная ситуация изменилась, перед ним возникла другая опасность периода созревания: опасность генитальной сексуальности и инцеста. В такой атмосфере ему начали сниться эти продолжительные странные сновидения, отвергавшие как либидные устремления, так и исполнение желания, а также ограничивающие образное развитие инстинкта.
Вместо этого в его личности развилась диссоциация. Он был очень смышленым юношей и стал преупевающим адвокатом. Он обратился за помощью, когда начало ослабевать его сосредоточение в работе с клиентами и он стал впадать в свои грезы — хотя поначалу он не знал о существовании этих грез в своих дремотных состояниях. По мере продвижения психоанализа стало вполне очевидно, что эта диссоциация служила защитной функцией от весьма болезненных воспоминаний и особенно от гнева. Однако я хочу подчеркнуть здесь именно неспособность использовать сновидение в качестве созидательной интрапсихической функции и структуры. Пациент не мог отделить себя от этой своей внутренней структуры. Он ощущал себя буквально одержимым ею. Он настолько же был самим сновидением, насколько сновидение было его вымыслом. Именно это приводило к возникновению у него ощущения собственной нереальности всякий раз, когда коллеги хвалили его работу. Он никогда никому не говорил: «Я закончил дело». Он использовал слова: «Дело теперь закончено». Из-за этой диссоциации он не мог определить статус «Я есть» в своих переживаниях того, чем он занимался.
Теперь возникает вопрос: почему он создал эту сложную структуру сновидения, вместо регрессивного фантазирования. В действительности это был очень проницательный и последовательный человек. Ответ отчасти заключается в его хорошем интеллекте, позволившем ему с жадностью и педантичной объективностью приобретать знания, начиная с очень раннего возраста. Это служило его бегством от семейного кошмара. Но это еще больше способствовало отделению скрытых, предсознательных, образных процессов, до тех пор, пока с наступлением половой зрелости они не синтезировались в эти сновиденческие структуры, бывшие в его психической реальности и восприятии себя нереальными, как и навязчивыми.
Вернемся к концепциям Винникотта. Я хочу высказать предположение, что способность использовать механизмы сновидения и само сновидение в качестве психического переживания является результатом обеспечения адекватными внешними условиями, облегчающими развитие процессов этой фазы созревания. Когда же они отсутствуют, образуются гибридные причудливые интрапсихические структуры, отвергающие сновидение и личное его использование.
Актуализация пространства сновидения
Второй аргумент, по моему предположению, состоит в том, что во внутренней психической реальности каждого пациента мы должны различать процесс сновидения и пространство сновидения, в котором оно реализуется. Из монументальной работы Фрейда мы знаем, что одной из основных функций сновидения является исполнение желания. Мы также знаем, что видение снов — это способность. И данная способность видеть сны зависит от внутреннего психического состояния человека, а также от наличия определенных эго-функций, посредством которых можно использовать то символическое повествование, что является сущностью конструкции сновидения (см. первую часть книги и Ricoeur, 1965). Для разъяснения своих доводов, я представлю клинический пример.
Я расскажу о ходе лечения молодой двадцатитрехлетней девушки, около трех лет проходившей курс психоанализа. Она вынуждена была прибегнуть к психоанализу из-за апатии и вялости. Большую часть времени она бессмысленно мечтала о романтической встрече с идеальным любовником и счастливой жизни с ним. Подобного типа грезы поглощали все ее либидо, у нее оставалось очень мало энергии на отношения с другими людьми, на то, чтобы организовать свою жизнь, овладеть какими-нибудь знаниями или мастерством. Она была красивой и весьма умной девушкой. За исключением этого благостного состояния ухода от реальности, никаких других симптомов у нее не наблюдалось. Она чувствовала себя нормальной и была довольна собой. Спустя примерно восемнадцать месяцев после начала психоанализа в ее жизни произошло ужасное событие. Эта девушка, бывшая девственницей, отправилась на вечеринку, где довольно прилично выпила, что ей было несвойственно. Там она познакомилась с молодым человеком несколько психопатического типа, он проводил ее домой и очень грубо и резко овладел ею. Рассказывая о происшедшем на следующий день на сеансе психоанализа, она почти не ощущала чувства стыда или вины по этому поводу, ибо не воспринимала это событие как затрагивающее ее личность. Это просто произошло с ней, или, скорее, она позволила этому произойти, и в течение многих месяцев психоанализа мы абсолютно никак не могли использовать это событие. Она просто закрыла на это глаза, и я не вмешивался. Я глубоко убежден, что каждый пациент имеет право на то, чтобы его собственные переживания оставались его личным делом, и тот факт, что с пациентом что-то случается, не дает нам дополнительного права навязывать ему то, что клинически и теоретически мы считаем потенциальным значением его поведения. Для меня было очевидно, что все происшедшее служило вульгарным и абсурдным примером выражения бессознательных подавленных импульсов в открытом поведении, но я также чувствовал, что для пациентки было бы лучше, если бы я оставил случившееся без объяснения или интерпретации до тех пор, пока она не достигнет в своем собственном психическом развитии момента, когда сможет вернуться к нему и понять, что же оно означает для нее. Она снова впала в свое замкнутое девичье состояние.
Спустя примерно три месяца эта девушка встретила молодого человека, сильно полюбившего ее, и постепенно она смогла развить нежные душевные взаимоотношения с ним. Со временем она позволила ему интимную близость, что в данном контексте вполне соответствовало инстинкту и чувствам в ее переживаниях. В первую ночь половой близости с этим юношей ей приснился сон, который она назвала самым выразительным воспроизведением «сцены изнасилования» (ее выражение). Я представляю сновидение так, как она рассказала о нем:
В моем сновидении я нахожусь в своей комнате, и Питер овладевает мною. Я осознаю, что происходит, и прекращаю это.
Большое впечатление на меня произвело использование фразы «в моем сновидении», так как я почувствовал, что в данном случае она говорит о пространстве сновидения, четко отличая его от жизненного пространства или пространства комнаты, где первоначально произошло совращение. Из ее ассоциаций очевидны две вещи: во-первых, переживание нежной интимной связи позволило ей подойти к сдерживаемым, начиная с наступления половой зрелости, гневу и ярости, не позволявшим использовать свое тело для инстинктивного удовлетворения или установить эмоциональные отношения с гетеросексуальным объектом любви. Для нее существовала опасность, что, когда проснутся ее сексуальные чувства, одновременно с этим высвободятся ее гнев и ярость. Так же, как в этом сновидении, воспроизведение сцены изнасилования сводит на нет ее нежные чувственные переживания со своим возлюбленным. Она чувствовала себя очень виноватой за то, что ей приснился такой сон, а также была огорчена поведением своего молодого человека. Но в ходе недельной работы над этим сновидением постепенно стало ясно, что оно имеет и иной, более важный для нее аспект, а именно: в собственном, «приватном» пространстве сновидения она смогла реализовать свою индивидуальность и инстинктивность, спонтанно проявившиеся у нее примерно тремя месяцами ранее. Она чувствовала, и я был полностью с ней согласен, что обрела совершенно новую способность использовать свой внутренний мир и пространство сновидения для реализации тех инстинктивных переживаний и объектных отношений, которые в ее жизненном пространстве были бы только разрушительными и губительными для ее благополучия и характера.
Одна из существенных перемен, произошедших в ней после этого сновидения, заключалась в том, что теперь она могла позволить себе быть любящей по отношению к своему молодому человеку и одновременно агрессивной и вызывающей, не ощущая, что тем самым подвергает все непосредственной опасности. Склад ее характера в целом смягчился — она стала намного более свободной от бессмысленных мечтаний и даже, как она сама говорила, с нетерпением ждала реализации новых переживаний в своем пространстве сновидения. Это изменило качество ее сна, который прежде служил лишь просто способом принудительного ухода от жизни и почти не приносил отдыха и восстановления сил.
По моему мнению, концепция пространства сновидения постепенно выкристаллизовалась из изучения и размышлений по поводу терапевтических консультаций детей. Д.В.Винникотт использовал «игры с рисунками», так достоверно и ярко описанные в его книге «Терапевтические консультации в детской психиатрии» (Winnicott,1971a). В своей клинической работе со взрослыми я стал замечать, что они могут использовать пространство сновидения совершенно таким же образом, как ребенок использует переходное пространство листа бумаги, машинально рисуя на нем. Кроме того, для меня было важно разграничить процесс сновидения, выражающий бессознательные импульсы и конфликты, и пространство сновидения, где все это реализуется. К тому же я начал постепенно понимать, что для многих пациентов в течение длительного времени мог быть доступным процесс сновидения, но не его пространство, поэтому от своих снов они получали весьма незначительное удовлетворение и имели довольно слабое представление об эмпирической реальности приснившегося сновидения.
В этом контексте представляется целесообразным свести клиническую интерпретацию содержания сновидения к минимуму, потому что излишне замысловатые толкования процесса сновидения могут скрыть неспособность пациента организовывать пространство сновидения. Кроме того, из своего клинического опыта я знаю, что, когда пациенты не могут организовать в своей внутренней реальности пространство сновидения, они склонны использовать для выражения актуальных бессознательных переживаний социальное пространство и объектные отношения*.
Я хочу здесь высказать предположение, что сновидение, реализующееся в пространстве сновидения, уменьшает выражение фантазмов в социальном пространстве. Сон, реализующийся в пространстве сновидения конкретного пациента, ведет к персонализации переживаемого в сновидении и всего того, что в нем задействовано с точки зрения инстинкта и объектных отношений.
Я считаю, что процесс сновидения биологически присущ человеческой психике, тогда как пространство сновидения является достижением процесса развития личности, которому способствовали воспитание ребенка в раннем возрасте и внешнее окружение. Еще одно мое предположение заключается в том, что пространство сновидения является внутренним психическим эквивалентом того, что Винникотт определил как переходное пространство, создаваемое ребенком для открытия своего собственного «я» и внешней реальности.
Я хочу также разграничить концепцию пространства сновидения и информативную концепцию экрана сновидения, предложенную Б.Левиным (Lewin, 1946). Экран сновидения — это нечто, на что проецируется картина сновидения, тогда как пространство сновидения — это психическая область, в которой процесс сновидения реализуется как эмпирическая реальность. Это две различные, хотя и дополняющие друг друга психические структуры.
Общепринятым является мнение психоаналитиков о том, что неспособность видеть сновидения и/или удержать и воспроизвести приснившийся сон ведут к выражению бессознательных подавленных импульсов в открытом поведении наших пациентов. Я полагаю, что к выражению сновидений в социальном пространстве ведет неспособность пациента использовать пространство сновидения для реализации процесса сновидения. Я также считаю, что мы должны рассматривать компульсивное галлюцинирование пациента и рассказ о нем психоаналитику как особый тип поведенческого проявления бессознательных импульсов, скрывающий отсутствие пространства сновидения в его внутренней психической реальности.
Гипотеза пространства сновидения предлагается как специфическая интрапсихическая структура, в которой человек реализует некоторые типы переживаний. Этот тип реализации отличается от общего биологического процесса сновидения и от сновидения как символического психического произведения. Клинический материал представлен для пояснения этой гипотезы.
Кроме того, утверждается, что психическая способность человека реализовывать такие переживания в пространстве сновидения, позволяет уменьшить поведенческие проявления бессознательных внутренних конфликтов.
Читайте далее:
Предыдущая страница: