Пациенты, сообщающие, что годами не видят сновидений, интересуют меня уже более двух десятков лет. Это явление встречается в широком клиническом диапазоне (скорее, в характерологическом, чем в невротическом или психотическом), простирающемся от шизоидной личности до внешне нормальных людей, последние зачастую исключительно практичны в жизни. Марти и де Мьюзан (Маrtу и dе М'Uzаn, 1963) подчеркивают, что многие из числа их пациентов с серьезными психосоматическими нарушениями либо не видели сновидений, либо не могли их пересказать, или же, пересказав, не могли представить к ним ассоциаций. У некоторых хронических депрессивных пациентов эта про­блема зачастую довольно быстро исчезает, иногда даже просто при направлении на консультацию, или после того, как на первом же сеансе они понимают, что их выслушивает некто, проявляющий участие, или с «вовлечением в психоанализ». Для одной депрессивной женщины «мертвое зеркало» в первом сновидении стало ее отражением в руках своей матери.

Однако наиболее показательной для демонстрации постепенного построения пригодного к правильному употреблению экрана сновидения в ходе аналитического процесса оказалась работа с молодым человеком двадцати с лишним лет, выраженным шизоидом. Этот пациент страдал от устойчивого «навязчивого» образа Я, злоупотребляя механизмом проективной идентификации, результатом чего была потеря важных частей личности и оскудение внутренней психической жизни (Klein, 1946).
Некоторые аспекты истории болезни и аналитический процесс, предшествующий первому сновидению

Придя на консультацию, доктор Б. бесцветным и монотонным тоном пересказал скучную историю болезни, как если бы он представлял случай какого-то другого человека. На консультацию его направил психиатр, лечивший его отца, хирурга, по поводу рецидива депрессивных состояний. Доктор Б. подумывал о разводе, однако ощущал полное бессилие из-за колебаний и неспособности предпринять реалистичные шаги. Кроме того, он не мог найти в себе ни сил, ни желания написать диссертацию, необходимую для официального подтверждения медицинской степени. Он полагал свою эмоциональную тупость и недостаток эффективности («моя британская флегматичность») врожденной. Однако мне стало ясно, что здесь большое значение сыграл его выбор жены — женщины красивой, но эпилептического склада, с истерическим и импульсивным характером. Он бессознательно искал в ней отсутствовавшие у него самого эмоции. Тем не менее, брак его не удался, главным образом, потому, что он не мог выносить ее драматического поведения, сильного желания любви и потребности в ласке.

Хотя внешне он был привлекателен, лицо его оставалось неподвижным, вызывая в памяти образ безжизненной пустыни. Но где-то далеко в глубине просматривались психические землетрясения, отголоски которых были настолько слабыми, что для их обнаружения требовался сейсмограф. Мне пришлось спросить его о матери, и он описал ее глубоко одержимой, озабоченной чистотой своей мебели (которую нельзя было переставлять) и своих детей, а также их хорошим поведением. В ходе расспросов он признался, что у него есть сестра, моложе его на один год, но при этом утверждал, что она ничего не значит для него. Спустя несколько месяцев он упомянул, что в детстве сестра серьезно страдала анорексией, сопровождавшейся хронической рвотой, и опасность смертельного исхода служила причиной постоянных родительских забот и тревог.

После того, как я согласился пройти с ним курс психоанализа, он добавил, что очень стесненно чувствует себя в кафе и даже не может подойти к стойке и заказать себе выпить; кроме того, его голос стал таким слабым, что знакомые перестали обращать внимания на то, что он говорит. В течение первых месяцев анализа я вынужден был пододвигать кресло поближе к кушетке и наклоняться, чтобы услышать его, и отыскивать представляющие для меня интерес моменты в его однообразной, нечленораздельной речи.

Примерно после двух месяцев представления материала без признаков спонтанности или тревоги, но отличающегося холодной и сдержанной вежливостью, однажды он с ледяной и издевательской враждебностью очень громко сказал мне, что я точно такой, как его отец. У отца было очень много книг, а он как раз заметил мою полную «Британскую энциклопедию». Мы совсем не могли обсуждать то, что было важным для него. Он утверждал, что его отец интересовался только историей и архитектурой Ассирии и Вавилонии, всегда готов был читать ему лекции на эту тему, не осознавая, что эти вопросы совершенно не интересуют сына. Однажды, после короткого периода такого враждебного и несколько параноидного отцовского трансфера, он неожиданно сказал, что удивлен тем, что считает меня похожим на своего отца, поскольку с изумлением обнаружил, что я внимательно прислушиваюсь ко всему, что он говорит, а это означает искренний интерес к нему и его проблемам. Однако этот прилив положительных эмоций очень быстро испугал его, и вскоре он снова вернулся в свое тусклое «я».

Постепенно я начал осознавать, что важные части его личности были не с ним, когда он находился на сеансе со мной. Описание плохого состояния его автомобиля, едва способного передвигаться, позволило мне понять, что автомобиль представляет неосознаваемую депрессивную часть его личности. Пациент не мог предпринять необходимые для развода шаги главным образом потому, что важные инстинктивные части его личности представляла его жена. С одной стороны, он хотел избавиться от них, с другой — бессознательно боялся разлучиться с существенными аспектами Я. Эпилептические припадки и истерические кризисы жены представляли его неконтролируемую часть, пугающую и психотическую, поэтому сознательное желание (без чувства вины) смерти жены было связано со стремлением покончить с этой спроецированной на нее частью самого себя.

Потом он вспоминал свою юность. Из-за депрессивного страха родителей перед бедностью зимой, для экономии тепла, ему приходилось жить в одной комнате с сестрой. Он старался не смотреть, как она раздевается и выходил из душевного равновесия от малейшего сексуального ощущения или мысли. Но он часто наблюдал, как раздевается девушка в доме, расположенном напротив,и удивлялся, почему это так важно для него, ведь практически он не мог ничего видеть. Впервые за время анализа в его голосе прозвучал призыв о помощи или понимании. Я предположил, что один из аспектов2 его поведения представлен стремлением сохранить активную сексуальность посредством перенесения ее на объект, находящийся на значительном расстоянии; ибо в той ситуации, когда он жил в одной комнате с сестрой, он ощущал необходимость подавить свою сексуальность — и таким образом подавить жизненно важ­ную часть самого себя. С этого момента его отношение ко мне и к психоанализу стало намного более живым.

Первое сновидение

Вскоре он рассказал о визите своих родителей. Прежде он представлял их утомляющими и скучными. На этот раз он рассказал, что мать привезла ему торт, который испекла сама. Во время следующего сеанса в нем проявлялась большая радость жизни, с некоторыми признаками теплоты и благодарности по отношению к матери. Казалось очевидным, что подаренный торт вместе с проделанной аналитической работой внесли свой вклад в формирование хорошего внутреннего представления о любящей матери, связанной с доброй кормящей грудью. Но когда я предложил это в качестве интерпретации, он снисходительно рассмеялся и заверил меня (как иностранца), что во Франции в том, что приезжающие из провинции в Париж матери везут своим, даже взрослым, детям торт, нет ничего особенного. Тем не менее, на следующем сеансе он рассказал о своем первом в психоанализе сновидении, очень его удивившем, так как уже многие годы у него не возникало даже ощущения, что ему что-то снилось.

Он находился в фойе кинотеатра, но не решался зайти и посмотреть фильм. Пока он колебался, к нему подошла женщина, встала перед ним на колени, сняла ему брюки, взяла пенис в рот и начала страстно сосать. Он получил некоторое удовольствие, но, главным образом, удивлялся страстному нетерпению девушки. Окружающие люди видели все это, но особого интереса не проявляли.

Первые ассоциации были связаны с психоанализом — с его склонностью оставаться перед комнатой для психоанализа, не решаясь пройти вперед и посмотреть фильм о своей внутренней жизни. Мы пришли к пониманию, что девушка (символизирующая аналитика, но также и сестру) представляла его собственные страстные желания, тогда как их объект, пенис-грудь, принадлежал ему. Множество подразумеваемых ассоциаций появилось уже в переносе, и я был поражен богатством ассоциаций на этом и последующих сеансах.

Примерно треть психоанализа этого пациента можно считать связанной с его сновидением. Однако из этого сложного материала я выделю только одну тему — его пассивную фемининность. Требовалась ее дифференциация, чтобы нормальная восприимчивость могла сменить агрессивный, сильно контролирующий аспект, мешающий становлению нормальной женской позиции (Klein, 1932), а также ее интеграции (Begoin и Gammill, 1975; David, 1975). Эта интеграция, необходимая для полного восприятия самого раннего, преимущественно орального варианта Эдипова комплекса, как в прямой, так и в инвертированной формах, осуществляется в результате успешного развития депрессивной позиции. Результирующая ранняя идентификация с отцовским пенисом представляется необходимой для адекватного функционирования экрана сновидения. Идентификация в более позднем детском психоанализе на­блюдается с рукой, двигающей игрушки по поверхности стола, или рисующей3.
Обсуждение

Тезис Левина (Lewin, 1946) о том, что экран сновидения связан с еженощным сосанием груди перед отходом ко сну, с ее трансформацией из выпуклой формы в уплощенную поверхность, представлял теоретический интерес, но возникал вопрос его клинического значения и использования. В нем содержался важный намек: «Спящий идентифицировал себя с грудью, поглощал и удерживал все части самого себя, не появляющиеся или не символизируемые в явном содержании сновидения». Позднее Левин (Lewin, 1955) заявляет: «Мы знаем, что сновидение — это исполнение желания и коммуникация...» и явный текст сновидения совпадает с открытым аналитическим материалом, а выраженные в явной форме латентные мысли становятся предсознательными. Формирование сновидения можно сравнить со «становлением психоаналитической ситуации». Он также предполагает, что содержание пустого сновидения выражает «сильные, примитивные, непосредственные переживания ребенка в ситуации кормления, включая сон у груди» [курсив мой].

В отношении клинического материала я хочу подчеркнуть несколько моментов. Чтобы уловить даже малейшие признаки аффекта и материала, связанного с остатками подлинного личного «я» моего пациента, необходимо было проявить максимум внимания. Существенно важным было не только принять от пациента выражение сильной враждебности, но и суметь удержать проекцию образа ненавистного отца, пробудившегося в ходе аналитического процесса. Позднее стало очевидно, что его отец, поглощенный нарциссическим интересом к книгам, охватывал и образ матери, укрывшейся за своими обсессивными защитами, опасающейся встречи с сильными (в прошлом) чувствами любви и ненависти моего пациента и его отчаянием.

Но в равной степени было важно суметь принять проекцию хорошего, даже идеализированного родителя, вмещающего в ходе первоначальной фазы анализа проецируемые хорошие части «я» пациента. Кляйн (Klein, 1946) подчеркивала: «Проекция хороших чувств и хороших частей «я» на мать существенно необходима для способности младенца развить позитивные объектные отношения и интегрировать свое эго». Депрессивная мать или отец из-за чувства вины неспособны адекватно принять этот существенно важный вклад в восприятие их как хороших и любящих родителей. Обсессивные защиты также мешают способности принимать и иметь дело с внезапными флуктуациями между сильной примитивной любовью, связанной с идеализированными проекциями, и гневом и деструктивной ненавистью, связанными с проекциями преследования.

По мере роста уверенности пациента в моей способности вмещать его проекции у него уменьшалась необходимость подавлять свой внутренний мир и ощущения или проецировать их в иное место. Было важно помочь ему локализовать части его «я»4, проецируемые им на других людей или вещи (его жена и автомобиль), и понять причины этих проекций. Чтобы собрать эти рассредоточенные части в трансфере, требуется значительное время.

Бион (Bion,1962, 1963) и другие, продолжившие работу Кляйн (например, Segal, 1964, в отношении развития фантазии), подчеркивали значение нормальной проективной идентификации как самой ранней коммуникативной формы психического отношения ребенка к матери. Ввиду того5 необходимо, чтобы мать была способна принять проекции его примитивных частей, чувств и тревожных ситуаций, вместить их в себя, дабы интуитивно понять, а затем соответствующим образом ответить на них заботой, любовью и пониманием. При нормальном развитии ребенок постепенно идентифицируется с этими материнскими функциями. В качестве одного из элементов такой способности материнской трансформации Бион (Bion, 1962) выделяет необходимость того, что он называет «материнскими мечтаниями»6 и что, вероятно, можно считать аналогичным «свободно плавающему вниманию» аналитика по отношению к пациенту.

Однако вернемся к клиническому материалу. В предшествующих первому сновидению сеансах можно выделить следующие решающие шаги: (1) интерпретация вынесения пациентом на расстояние своей либидной, жизненно важной части самого себя, результатом которой явилось возвращение ее аналитиком; (2) визит матери, привезшей торт, очевидно интроецированный в своем символическом значении; (3) моя интерпретация, связывающая это современное событие, текущий трансфер и прошлое. Айзек Элмхерст (Isaacs Elmhirst, 1978) продемонстрировал, как можно связать успешность изменчивой интерпретации с работой Биона и Бика (Bion и Bick,1968).

В моем случае, когда я мог следить за процессом постепенно, первое сновидение появилось после материала, свидетельствующего об интроекции хорошей груди, и всегда прямо или косвенно связанного с трансфером. Однако хорошая грудь связывалась не только с источником хорошего питания, но также и с источником понимания, что свидетельствовало о ее способности вмещать («туалетная грудь», описанная Мельтцером (Meltzer, 1967)). В первые годы жизни мать, главным образом, воспринимается как грудь, а ее понимание преимущественно передается ее манерой кормления, лаской и держанием своего ребенка на руках (Winnicott, 1960).

Хотя Левин (Lewin, 955) сформулировал положение об интроективной идентификации с грудью только при образовании экрана сновидения, он предоставляет свидетельства проективной идентификации при пробуждении «трансферентных высказываний у пациентов, выражавших свое до-Эдиповое желание спать у груди через фантазии, в которых они занимали то же самое место, что и аналитик, как если бы могли войти прямо в него или пройти через него. Это необычное размещение аналитика: ему отводится место самого сна».

Кляйн (Klein, 1946) подчеркивала значение интернализированной хорошей груди как «фокальной точки эго ... определяющей построение эго». В своей работе, явившейся крупным вкладом в психоаналитическую теорию сновидения, Фейн и Девид (Fain и David,1963) обсуждают вопрос о том, что способность к богатому развитию жизни в сновидениях является отражением «тесного контакта с объектом, доступным для ребенка, введенным в его концептуальный мир ... передавая ему способность [к развитию] ... так страстно желаемую». В противоположность этому, при серьезных психосоматических случаях со скудными сновидениями и недостаточно активными фантазиями, Марти и др. (Marty et al.1963) отмечают «отсутствие ссылки на живой внутренний объект». Фейн и Девид (Fain и David, 1963), по-видимому, разделяют мою точку зрения в отношении того, что развитие жизни в сновидении сопутствует течению аналитического процесса при удовлетворительном пси­хоанализе:

«Каждый момент либидного развития объясняется акцентуацией структурных аналогий между эмоциональной атмосферой сеанса и тем, что проявляется в сновидениях, пересказанных в ходе этого сеанса. Соответственно, сновидения уже не кажутся инородными телами, а, напротив, гармонируют с ним. Этому состоянию способствует и активирует его постоянное присутствие психо­аналитика в концептуальном мире пациента»

Левин (Lewin, 1946) предположил, что экран сновидения включает кожное (тактильное) дополнение, важность которого показана в исследованиях Бика (Bick,1968). От многих авторов мы знаем, что на протяжении периода преобладания орального либидо грудь психически ассоциируется и даже ассимилирует некоторые аспекты отношения ребенка к матери. В выражении лица и в глазах матери7 ребенок начинает видеть некоторые признаки влияния своих проекций; он может чувствовать, как ее тело и кожа относятся к его собственным и реагируют на них. Таким образом, он выступает свидетелем некоторых трансформаций, осуществляемых матерью с его примитивными коммуникациями, а также приемником ее реакций.

В этом свете интернализация груди вместе со всеми выражаемыми ею материнскими частями и функциями имеет первостепенное значение, так как позволяет начать внутренний «диалог» с первым интернализированным объектом любви ребенка. Поэтому я полностью согласен с Канзером (Kanzer,1955): «Таким образом, спящий никогда не бывает одинок в полном смысле слова, он спит со своим интроецированным хорошим объектом. «Экран сновидения» является следом и свидетельством партнера по сновидению». Он также подчеркивает значение внутренней коммуникации в ходе сновидения и той точки зрения, что объектные отношения являются «элементарными единицами психики — структурно, динамически и экономически». Однако он не связывает внутреннюю коммуникацию с проективной идентификацией, как было ранее предложено мною (1970).

В перспективе, которую я пытался разработать, сновидец будет иметь внутреннее психическое пространство, получаемое из своего самого первого объектного отношения, в (на) которое он на регрессивном языке зрительных образов8 может проецировать представления своих желаний и конфликтов и надеяться, что его желания будут исполнены, а тревога облегчена интернализированной материнской грудью, как в раннем детстве. Но такое внутреннее удовлетворение часто бывает незавершенным, и поэтому существуют части сновидца, которые, выражаясь словами Левина, «появляются (и должны появляться) обрисованными или символизированными в явном содержании сновидения»; и всегда существует какое-то желание (часто подавляемое страхом, чувством вины или стыда) рассказать запомнившееся сновидение другому человеку. Гермина Гуг-Гельмут (Von Hug-Hellmuth,1921) отмечала, что, даже несмотря на скрытое недоверие ребенка, «его первая позиция в начале лече­ния является, главным образом, сильным положительным трансфером, благодаря тому, что аналитик, сочувственно и спокойно выслушивая, реализует скрытый идеал отца или матери!" [Курсив мой]. Таким образом и в этой сфере мы видим комплементарность взаимодействий внутреннего и внешнего миров.

Фрейд (1926) пишет: «внешняя (реальная) опасность должна быть интернализирована, чтобы стать значимой для эго». Мне представляется, что работа Фрейда косвенно, а работа Кляйн прямо подразумевают, что любая эмоционально важная ситуация должна быть интернализирована, (в том числе представлена в сновидении), чтобы стать «значимой для эго». Но значимость для эго, кроме того, подразумевает комплексное развитие способности мыслить, которую Бион называет альфа-функцией; с ее помощью события, затрагивающие личность, трансформируются в «мысли сновидения», центральное необходимое условие мышления. Бион (Bion,1962) пишет: «Если пациент не может трансформировать свои эмоциональные переживания в альфа-элементы, он не увидит сновидения; альфа-функция трансформирует чувственные впечатления в элементы, напоминающие зрительные образы и фактически идентичные с ними». Он также говорит (1963): «С точки зрения значения, мышление зависит от успешной интроекции хорошей груди, первоначально ответственной за выполнение альфа-функции».

Я хочу подчеркнуть, что стабилизация хорошей внутренней груди требует длительной проработки депрессивной позиции (Meltzer, 1967). За первый длительный летний отпуск мой пациент регрессировал до своего предшествующего шизоидного состояния и временно утратил способность видеть сновидения. Потребовалось несколько недель аналитической работы, чтобы восстановить эту функцию, впоследствии оставшуюся ненарушенной. Хотя оставалось еще много работы для развития депрессивной позиции, в целом можно сказать, что хорошая внутренняя грудь в своем «экране сновидения» и взаимосвязанные «альфа-функция» и структурные, динамические и экономические роли хорошо определились9. Вместе с этим отношение пациента к самому себе стало намного более живым и осмысленным, а его аффекты обогатились и приобрели разнообразие. В дополнение к этому улучшились его взаимоотношения с другими людьми, включая аналитическую ситуацию, где более активная воображаемая жизнь также облегчила аналитическую работу.
Резюме

Представлены материалы из психоанализа молодого шизоидного пациента, считавшего, что он многие годы не видит сновидений. Автор, в одном ключе с работой Биона, предполагает, что самый основной аспект аналитического выслушивания аналогичен материнской способности принимать и развивать ранние детские психические коммуникации, преимущественно проективную идентификацию тревожных ситуаций, ошеломляющие позитивные и негативные чувства и психические страдания ребенка. На самой ранней стадии эта материнская способность конкретно представлена материнской грудью и ее внутренним пространством. Вскоре она связывается в психике ребенка с повер­хностью материнского лица и пространством головы. Предполагается, что в этом свете интроекция груди придает более богатое и динамичное значение концепции экрана сновидения у Левина как представляющего интернализирован ную грудь. Обозначены определенные области соответствия заключений автора в отношении этого и других пациентов с важной работой французских авторов Фейна и Девида по функциональным аспектам жизни сновидений, а также с идеями Канзера о коммуникативной функции сновидений.

«ПАЦИЕНТЫ, СООБЩАЮЩИЕ, ЧТО ГОДАМИ НЕ ВИДЯТ СНОВИДЕНИЙ, ИНТЕРЕСУЮТ МЕНЯ УЖЕ БОЛЕЕ ДВУХ ДЕСЯТКОВ ЛЕТ»

Вернуться в раздел

Читайте далее:

• Путь через мантру...

Предыдущая страница:

• ВОСПРИЯТИЕ СНОВИДЕНИЯ И ТРАНСФЕР...